Здесь месяцами раскачивались в грязно-зеленой портовой воде, среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок и стад белых морских чаек, высоковерхие анатолийские кочермы и трапезондские фелю́ги, с их странной раскраской, резьбой и причудливыми орнаментами.
— Александр Куприн, В Крыму
Легкие турецкие кочермы и фелю́ги лениво покачивались, точно нежась в малахитовой воде бухты.
— Александр Куприн, В Крыму
Какая прелесть были черноморские парусные баркасы или турецкие, банабакские фелю́ги!
— Александр Куприн, В Крыму
Здесь месяцами раскачивались в грязно-зеленой портовой воде, среди мусора, яичной скорлупы, арбузных корок и стад белых морских чаек, высоковерхие анатолийские кочермы и трапезондские фелю́ги, с их странной раскраской, резьбой и причудливыми орнаментами.
— Александр Куприн, Олеся
В самой гуще батумского порта, около таможни, там, где грязные турецкие кофейни, попыхивая угольками, выбросили на улицу табуретки с кальянами и дымящимися чашками, там, где контора «Ллойд-Триестино», там, где персы спят на своих сарпинках в прохладных лавках, где качаются фелю́ги и горят маки турецких флагов, где муши с лицами евангельских разбойников тащат на спине чудовищные тюки с коврами и мучные мешки, где молодые коммерсанты нюхают воздух, там возвышается ящик портового участка: внутри пассаж, бывшее торговое помещение, с одной только единственной камерой, на разведку, для всех высылаемых – «откуда и зачем приехал».
— Осип Мандельштам, Век мой, зверь мой