И в эти минуты он затосковал, неясно и сильно, по беспредельной музыке, по абсолютному шуму, прекрасному и веселому га́му, который все обоймет, зальет, оглушит и в котором навсегда исчезнет боль, тщета и ничтожность слов.
— Милан Кундера, Невыносимая легкость бытия
В дополнение к этому га́му, наполнявшему комнату, слышны были звуки, напоминающие звон стекла, падающего и разбивающегося на камне.
— Мервин Пик, Замок Горменгаст
Эти стены, где раздавалось столько хохоту, цинических куплетцев и возгласов, столько га́му и топанья неистовых танцев, оглашались теперь тихим, тягучим голосом псаломщика; вместо люстры горели три высокие восковые свечи, и зрелище этой суровой смерти, столь исключительное для веселого дома, поражало и даже как будто пугало его обитательниц.
— Всеволод Крестовский, Петербургские трущобы
Ведь, подумайте, батенька, какое блаженство умереть на чистенькой подушечке с руками и ногами целехонькими, без крику, без га́му...
— Даниил Мордовцев, Державный плотник
Как ни ужасна была картина, которую представляла чумная Москва в течение последних двух моровых месяцев, августа и начала сентября, но никогда еще не глядела она так зловеще, никогда еще лица наполовину прибранной смертью, но все еще кишмя кишащей по улицам и площадям толпы, у которой, казалось, совсем лопнуло терпение, одеревенело с отчаяния сердце, помутился от горя и страха рассудок, раззуделась на какого-то невидимого врага изнывшая, изболевшая душа и руки, никогда лица эти похуделые, осунувшиеся, словно обросшие чем-то мрачным, не носили еще на себе печати той страшной решимости на что-то еще небывалое и ужасное, с какою лица эти 15 сентября 1771 года прислушивались к какому-то глухому, как волны, рокочущему говору и га́му, стоном стонавшему над всею, запруженною народом, площадью у Варварских ворот.
— Даниил Мордовцев, Державный плотник